But there was nothing Varvara Petrovna dreaded so much as a humorous tone.

She was a woman of the classic type, a female Mæcenas, invariably guided only by the highest considerations.



The influence of this exalted lady over her poor friend for twenty years is a fact of the first importance.

I shall need to speak of her more particularly, which I now proceed to do.

There are strange friendships. The two friends are always ready to fly at one another, and go on like that all their lives, and yet they cannot separate. Parting, in fact, is utterly impossible.


The one who has begun the quarrel and separated will be the first to fall ill and even die, perhaps, if the separation comes off.

I know for a positive fact that several times Stepan Trofimovitch has jumped up from the sofa and beaten the wall with his fists after the most intimate and emotional tête-à-tête with Varvara Petrovna.





This proceeding was by no means an empty symbol; indeed, on one occasion, he broke some plaster off the wall. It may be asked how I come to know such delicate details.


What if I were myself a witness of it? What if Stepan Trofimovitch himself has, on more than one occasion, sobbed on my shoulder while he described to me in lurid colours all his most secret feelings. (And what was there he did not say at such times!)


But what almost always happened after these tearful outbreaks was that next day he was ready to crucify himself for his ingratitude. He would send for me in a hurry or run over to see me simply to assure me that Varvara Petrovna was “an angel of honour and delicacy, while he was very much the opposite.”




He did not only run to confide in me, but, on more than one occasion, described it all to her in the most eloquent letter, and wrote a full signed confession that no longer ago than the day before he had told an outsider that she kept him out of vanity, that she was envious of his talents and erudition, that she hated him and was only afraid to express her hatred openly, dreading that he would leave her and so damage her literary reputation, that this drove him to self-contempt, and he was resolved to die a violent death, and that he was waiting for the final word.)

You can fancy after this what an hysterical pitch the nervous outbreaks of this most innocent of all fifty-year-old infants sometimes reached!

I once read one of these letters after some quarrel between them, arising from a trivial matter, but growing venomous as it went on.




I was horrified and besought him not to send it.

“I must… more honourable… duty… I shall die if I don’t confess everything, everything! “He answered almost in delirium, and he did send the letter.

.

« Varvara Petrovna ne craignait rien tant que le sens de l’humour.


C’était une femme d’esprit classique, une femme mécène qui n’agissait qu’au nom de considérations élevées.


‘L’influence qu’elle exerça sur Stepan Trofimovitch fut capitale.

Il faudrait parler un peu d’elle, c’est ce que je vais faire.


Il est des amitiés étranges : ces deux amis qui avaient la plus haute estime l’un pour l’autre, passèrent toute leur vie en ayant presque envie de s’entre-dévorer, et cependant, ils ne purent se séparer.

Il leur était même tout à fait impossible de se séparer : l’ami qui, pris d’un caprice aurait rompu le lien tomberait le premier malade, et en mourrait peut-être.

Et pourtant, j’ai vu à plusieurs reprises qu’après les effusions les plus enthousiastes entre Varvara Petrovna et Stepan Trofimovitch, une fois celle-ci partie, mon ami Stepan bondit soudain de son divan et se prit à marteler le mur à coup de poings. »

Je n’exagère rien : un jour même, dans un de ces transports furieux, il déplâtra la muraille. On me demandera peut-être comment un semblable détail est parvenu à ma connaissance.

Je pourrais répondre que la chose s’est passée sous mes yeux, je pourrais dire que, nombre de fois, Stépan Trophimovitch a sangloté sur mon épaule, tandis qu’avec de vives couleurs . ll me peignait tous les dessous de son existence.


Mais voici ce qui arrivait d’ordinaire après ces sanglots : le lendemain il se fût volontiers crucifié de ses propres mains pour expier son ingratitude ; il se hâtait de me faire appeler ou accourait lui-même chez moi, à seule fin de m’apprendre que Barbara Pétrovna était « un ange d’honneur et de délicatesse, et lui tout opposé ».



Non content de verser ces confidences dans mon sein, il en faisait part à l’intéressée elle-même, et ce dans des épîtres fort éloquentes signées de son nom en toutes lettres. « Pas plus tard qu’hier, confessait-il, j’ai raconté à un étranger que vous me gardiez par vanité, que vous étiez jalouse de mon savoir et de mes talents, que vous me haïssiez, mais que vous n’osiez manifester ouvertement cette haine de peur d’être quittée par moi, ce qui nuirait à votre réputation littéraire.
En conséquence, je me méprise, et j’ai résolu de me donner la mort ; j’attends de vous un dernier mot qui décidera de tout », etc., etc.





On peut se figurer, d’après cela, où en arrivait parfois dans ses accès de nervosisme ce quinquagénaire d’une innocence enfantine.






Je lus moi-même un jour une de ces lettres. Il l’avait écrite à la suite d’une querelle fort vive, quoique née d’une cause futile.





Je fus épouvanté et je le conjurai de ne pas envoyer ce pli.

— Il le faut… c’est plus honnête… c’est un devoir… je mourrai, si je ne lui avoue pas tout, tout ! répondit-il avec exaltation, et il resta sourd à toutes mes instances.

Но ничего так не боялась Варвара Петровна, как юмористического смысла.

Это была женщина-классик, женщина-меценатка, действовавшая в видах одних лишь высших соображений.

Капитально было двадцатилетнее влияние этой высшей дамы на ее бедного друга.

О ней надо бы поговорить особенно, что я и делаю.

Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут.

Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится.

Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.

Происходило это без малейшей аллегории, так даже, что однажды отбил от стены штукатурку.

Что, если сам Степан Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках рисуя предо мной всю свою подноготную?
(И уж чего-чего при этом не говорил!)




Но вот что случалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распять самого себя за неблагодарность; поспешно призывал меня к себе или прибегал ко мне сам, единственно чтобы возвестить мне, что Варвара Петровна «ангел чести и деликатности, а он совершенно противоположное».

Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и тем не повредил ее литературной репутации; что вследстви этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.

Можно представить после этого, до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из всех пятидесятилетних младенцев!

Я сам однажды читал одно из таковых его писем, после какой-то между ними ссоры, из-за ничтожной причины, но ядовитой по выполнению.

Я ужаснулся и умолял не посылать письма.

— Нельзя… честнее… долг… я умру, если не признаюсь ей во всем, во всем! — отвечал он чуть не в горячке и послал-таки письмо.

.

.